Мы жили в России. Что скрывает «ностальгия по СССР»?

Сформировавшийся в медиа образ советской ностальгии примерно такой: пионеры, Чебурашка, космические корабли, БАМ, «на дальней станции сойду — трава по пояс…», «увезу тебя я в тундру», салат оливье, газировка за одну и три копейки, тир в парке, «мама летчик — что ж такого». По очередям, ужасной расцветки платьям, несъедобному рагу из детсадовской столовой, бесконечным съездам и пленумам по черно-белому телевизору никто не ностальгирует — в худшем случае включают режим «вы все врете, не было такого», отрицая, порой не без бесстыдства, очевидное.

Однако главная ложь советской ностальгии, заботливо сконструированной за последние 15 лет, совсем в другом. Это абсолютно искусственный мемориальный музей вещей, вырванных из своего контекста и отобранных по признаку своей «советскости», выставленных на витрины, подсвеченных, помеченных ярлычками так, что невозможно даже предположить, что наряду с этими вещами существовали какие-то другие.

Между тем наша жизнь, жизнь детей позднего СССР, была совсем не такой. Расскажу вам, потомки, страшную тайну: мы жили в России. Да, конечно, она была лишена своего имени, утраченного на общегосударственном уровне и зашифрованного только в аббревиатуру названия одной из республик: РСФСР.

Да, она была сильно обкорнана, лишена многих важных имен и исторических событий, многое искажалось, о многом умалчивалось – особенно это касалось правления последнего свергнутого императора, многое было покорежено и получило искаженные пропорции. Советское отнюдь не было единственной реальностью, с которой мы имели дело, и не ценилось выше всего остального. Скорее напротив, пока Советский Союз был актуален, его производные ставились на второе-третье место по сравнению с русским и весьма тяготили.

Тысячелетие истории невозможно отменить в семьдесят лет. И наш мир выглядел примерно как какая-нибудь центральная московская улица, где среди старинных особняков и доходных домов конца XIX века, то тут, то там воткнуты конструктивистские дома 20-х, сталинские дома, хрущевки и брежневки, но все-таки сохранилась одна, без крестов на куполах церквушка, превращенная в реставрационные мастерские.

И все-таки мы жили в России. «Зову тебя Россиею – единственной зову» – пелось в песне к довольно омерзительному и совершенно антирусскому по духу сериалу «Тени исчезают в полдень». Однако сериал смотрели вполглаза, а вот песню в исполнении любимой Людмилы Зыкиной знали все, как и другую – «Из далека долго, течет река Волга…».

Что мы русские мы тоже узнавали довольно рано и отнюдь не из паспорта. «Изведал враг в тот день немало, / Что значит русский бой удалый, / Наш рукопашный бой!». Хороший ребенок прочитывал лермонтовское «Бородино» в пять лет, едва научившись читать. И тут же «Швед, русский - колет, рубит, режет…» – Полтава сливалась с Бородиным в один сквозной метатекст, предварявшийся Ледовым Побоищем.

Наверное, у каждого мальчишки был в детстве знаменитый пластмассовый набор солдатиков, иллюстрировавший то ли само историческое событие, то ли фильм «Александр Невский», засмотренный буквально до дыр, если только было бы возможно делать дыры глазами в телевизоре. Красные русичи – трое конных, двое спокойных, третий устремленный в атаку, и семеро пеших, а против них зеленые «псы-рыцари» (ошибочный советский перевод выражения Карла Маркса «рыцарский сброд»): конные рыцари, пешие кнехты, с обеих сторон целились друг в друга лучники, а два мечника эффектно скрещивали мечи. Был еще другой, более динамичный вариант, но его, видимо, выпустили уже в конце 80-х и в моих играх он не попадался.

Александр Невский вообще был центральной фигурой русского национального самосознания этой эпохи, благодаря своей официальной советской канонизации. И орден в честь него, и фильм, и знаменитая монументальная картина Корина, и книги о нем, от довольно ходульной поэмы Константина Симонова «Ледовое побоище», до замечательного, рассчитанного как раз на подростка, романа Владимира Яна «Юность полководца» и «Ратоборцев» Алексея Югова, не столь искусно написанных, зато начинавшихся с поговорки: «Крепка Русь – все переборет!».

Исторические романы – «Петр Первый» одного Толстого, «Князь Серебряный» другого, не говоря уж о «Войне и мире» третьего, играли в формировании нашего национального самосознания огромную роль. Тут и ветхий «Юрий Милославский, или русские в 1612 году», Загоскина, и «Беглые в Новороссии» Данилевского (откуда я впервые и узнал это слово), и «Последний путь Владимира Мономаха» вернувшегося белоэмигранта Ладинского, и советские «Степан Разин» Злобина и «Емельян Пугачев» Шишкова, в которых мы выискивали не столько классовую борьбу, сколько русскую историю.

А рядом творилась великая эпопея Дмитрия Балашова «Государи Московские», мне, к сожалению, в детстве не попавшаяся, а то мое национальное самосознание сформировалось бы раньше и более ясно.

Но не только романы. Мировидение мальчиков моего поколения было определено «Книгой будущих командиров» Анатолия Митяева в которой наряду и наравне с деяниями Цезаря и Ганнибала, описывались подвиги Святослава, Владимира Мономаха, Дмитрия Донского, суворовская битва при Рымнике, кутузовский Рущук, и Брусиловский прорыв. Книжку открывал символический рисунок, в котором в одном ряду были изображены русский витязь, петровский офицер, красноармеец гражданской, солдат Великой Отечественной и современный офицер. О месте красноармейца в этом ряду можно, мягко говоря, поспорить, но то, что этот единый ряд начинался в Руси было несомненно – был и набор большемерных пластмассовых солдатиков, выражавший ту же идею.

Рядом с античными стратагемами (военными хитростями), описанными римлянином Фронтином, автор выписал из книг и летописей и древнерусские стратагемы: «Киевская и Галицкая рати вели бой с полудня и до вечера. Небольшой успех приходил то к тем, то к другим. Когда стало смеркаться, киевляне подняли захваченные ранее неприятельские стяги. Галичане начали сходиться к ним, и были пленены».

В книжных магазинах и киосках лежали наборы открыток «Русский доспех X-XVII веков», которые я охотно развешивал над столом, где делал уроки. Так я узнал слова «бехтерец», «колонтарь», «тегиляй», «зерцало» и «рында».

Русь была важным оборонительным рубежом России при наступлении «многонациональной социалистической общности советского народа». Все то, что было запрещено, как Россия вполне легально могло существовать как Древняя Русь — мол, давно дело было — уже не страшно для исторического материализма. В этом смысле советская эпоха была настоящим древнерусским ренессансом — если до того, в имперской России, древность была чем-то давно прошедшим, то тут, усилиями таких людей как академик-филолог Д. С. Лихачев или академик-историк Б. А. Рыбаков (его, впрочем, ужасно занесло в неоязычество) — Древняя Русь становилась частью нашей жизни. Еще один знаменитый филолог, академик Панченко, так и сказал однажды: «Я эмигрировал в Древнюю Русь».

Стараниями целой плеяды деятелей так называемой «русской партии» — ученых, искусствоведов, писателей и поэтов, редакторов и художников издательств, Русь заняла центральное место в нашем историческом космосе, чему особенно способствовало празднование в 1980 году шестисотлетия Куликовской битвы, так сказать альтернативная Олимпиада для патриотов, впрочем, мы мальчишки, никакого подспудного конфликта тут не видели.

Наш допуск к древнерусской литературе был, конечно, неравномерен. Основной упор делался на «Слово о полку Игореве», издававшееся с роскошными палехскими иллюстрациями (Палех – своего рода светская иконопись). Популярно было так же «Хождение за три моря» Афанасия Никитина, где христианский смысл произведения маскировался пышной экзотикой дальних стран. Одной из опор детского воспитания были русские былины с богатством богатырских образов и не меньшей росписью мифических злодеев, в которых без труда угадывались страшные степняки-ордынцы – тут и Калин-царь, и Тугарин Змиевич, и Идолище Поганое.

Детские книги с продолжающими билибинскую традицию иллюстрациями были обязательным элементом детского обихода. А вот о «Житии преподобного Сергия» нам, конечно, не рассказывали, хотя, что есть такая Троице-Сергиева Лавра, мы знали и даже бывали там на экскурсиях.

Православные церкви и иконы вполне легально прописывались в школьных и вузовских учебниках как художественное наследие. Фотография или календарик с церковью Покрова на Нерли присутствовали едва ли не в каждом русском доме как своего рода маркер идентичности. Как только исчезла необходимость прятать в городах иконы (а в дерене их никогда и не прятали) они, хотя бы в небольшом количестве, в виде маленьких медных образков появились у всех. Будучи еще некрещеным ребенком я вполне мог отличить Святого Николу от Георгия Победоносца, «Троицу» от «Сошествия во ад» и даже Бориса и Глеба от Петра и Павла.

В этом, впрочем, очень помогало домашнее сокровище – богато иллюстрированная работа искусствоведа В.Н. Лазарева «Московская школа иконописи». Тут тебе и Сергий Радонежский, и сон Ивана Калиты, и святитель митрополит Алексей, и Богоматерь Донская и, конечно же, работы Андрея Рублева (мы жили недалеко от Музея древнерусского искусства его имени). Тираж ничтожный по советским временам, 20 тысяч экземпляров, с «Павликом Морозовым» из серии «Пионеры-герои» не сравнить, но капля камень точит.

В возрасте восьми лет, со всем вниманием изучив атлас по природоведению, и убедившись, что наша планета — шар, я со всей серьезностью заявил бабушке и маме, что земля круглая, а значит, Бога нет. До этого меня водили в единственную открытую в окрестностях церковь, но оставляли, как некрещеного, стоять в притворе. Тут же семейный совет, после моих атеистических заявлений, твердо решил, что откладывать дальше мое крещение — нельзя. Такова была, по счастью, мудрая логика традиции. Никакой «свободы самоопределения» — если ребенок бормочет занесенную из школы дичь про отсутствие Бога, то значит, его точно пора крестить.

Скоро в нашей деревенской церкви, где, наверное, крестили мою маму, а может и бабушку с дедушкой, я, без свидетелей, чтобы не повредило отцу, с энтузиазмом оплевывал и топтал сатану и принимал крещение во имя Святой Троицы. Не помню – погружали меня или обливали (как тогда по скудости кое-где было принято), но, на всякий случай, Провидение решило окатить меня целиком – когда мы возвращались в нашу деревню, дождь шел такой, что мы промокли до ниточки. Мой крестильный крест повесили на шнурок к бабушке в гардероб, и я очень расстраивался, что не могу носить его в школу.

Но он навсегда меня оберег от бесноватых завываний Багрицкого: «пусть звучат постылые, скудные слова…». Крестик был моей маленькой тайной, сокровенным до срока сердцем, придававшим нужную глубину и вербам, и яйцам, и куличам на Пасху, стыдливо называвшимся в исправно продававших их советских булочных «Кекс «Весенний» – мы, впрочем, кулич пекли всегда свой.

Поздний Советский Союз был миром закрытых церквей. Почти нигде не служили, почти ниоткуда не доносился колокольный звон. Храм Мартина Исповедника, видный из нашего окна, был отдан Государственной Книжной Палате. Спасо-Андроников монастырь — был музеем. Храм преподобного Сергия Радонежского, напротив него, серела в опустошенности. Так же была опустошена и Никольская церковь у метро Таганская. Покровский монастырь, где сейчас покоятся мощи праведной Матроны, был частично нашим детским парком со стадионом (почему стадион расположен внутри крепостных стен, я, конечно, не задумывался), а частично порушен.

Но, все-таки, даже эти опустошенные церкви были часовыми русского духа среди окружающего стекла и бетона. Здесь очень выигрышной оказалась особенность именно русской архитектуры – она была экстерьерной, обращенной вовне, свидетельствующей миру всей своей красотой о присутствии Бога. Поэтому даже разоренные, даже ободранные, даже лишенные крестов, церкви все-таки проповедовали Христа стекленеющему и бетонируемому на глазах миру. А были такие особые пространства как Коломенское. Возносящаяся над крутым речным берегом соименная церковь Вознесения, напоминающая устремленную ввысь космическую ракету, как бы связывала Бога, старину и наши дни.

Коломенское вообще было удивительным местом – царский дворец, отсутствующий, зато церкви и ворота – на месте, да еще и привезены деревянные части северных острогов да Домик Петра. Царь Алексей Михайлович, вокруг чьего дворца сложилось село, конечно, казнил Степана Разина, но, все же был давно, воссоединил Украину и родил Петра Первого, потому не был вполне уж отрицательным персонажем. Его большой красивый портрет в полных царских регалиях печатался в «Иллюстрированной истории СССР» и мы учили по нему слова «скипетр», «держава», «Шапка Мономаха» (о ней, впрочем, мы знали и из пушкинского «Бориса Годунова»).

Еще у Алексея Михайловича был теремной дворец в Кремле. Самое загадочное и оттого притягательное место сердцекрепости. Если в Оружейную палату и даже Алмазный фонд можно было попасть с экскурсией, если доступны были и Царь-Пушка, и Царь-Колокол, и кремлевские соборы, если через Кутафью и Троицкую башни ты проходил мостом на елку в нелепый Дворец Съездов, то в Теремной Дворец не пускали, не побывал я там и по сей день. Можно было только посмотреть редкие фотографии. И по этим фотографиям было понятно, что там – красота и там-то, наверное, и прячется какой-то большой секрет старого русского государства.

А секрет, несомненно, был. Оно напоминало о себе во всем – в трофейных пушках у кремлевского Арсенала, в хоре из «Ивана Сусанина», который ставили на музыке в школе (да-да, я знаю, что и название поддельное – опера называлась «Жизнь за царя», и хор поддельный, вместо настоящего розеновского, но все-таки и в нем пелось про Великий наш Русский Народ), в своеобразном описании-каталоге памятника «Тысячелетие России» или в книге посвященной орденам Российской Империи (в ней, впрочем, тщательно отделялись «правильные» с советской точки зрения полные кавалеры ордена Святого Георгия – Кутузов и Барклай от «неправильных» Паскевича и Дибича).

Отечественная война 1812 года играла, по факту, роль еще одной точки сбора русского сознания. И не только посредством «Бородина» и «Войны и мира». Тут же рядом были Триумфальная арка в Москве (восстановленная по инициативе Юрия Гагарина), и Бородинская Панорама, и фильм-эпопея Бондарчука, и памятники Кутузову и Барклаю перед Казанским собором, и экскурсии, «Москва 1812 года», на которые нас возили из школы. Наполеон напал на Россию, а не на СССР, и сражались с ним русские, а не советские – это мы знали точно.

Для меня это было самоочевидным после прочтения в 10 лет книги замечательного историка Е.В. Тарле «Нашествие Наполеона на Россию». С этой книгой в моей жизни связан забавный казус. Однажды летом, когда мы отдыхали на Волге в Тверской (тогда «Калинской», но какая теперь-то разница) области я лежал на берегу, дочитывая описание пожара Москвы. И тут другим отдыхавшим пришла в голову дурацкая мысль научить меня плавать.

Они силком затащили меня на глубину, рассчитывая, что тут-то я и поплыву (никогда-никого-низачто-так-плавать-не-учите). Конечно, я не поплыл, а начал тонуть. По счастью хватило сообразительности подпрыгивать, набирать воздуха, делать пару шагов по дну в направлении берега, и подпрыгивать снова. В этом спасении утопающих делами ног самих утопающих главным побудительным мотивом было дочитать все-таки книжку Тарле, что я благополучно и сделал. Впрочем, утонуть в великой русской реке читая про пожар Москвы 1812 года было бы тоже, по меньшей мере, поэтично и не лишено национального стиля.

В отличие от 1920-х годов, с их «Александр Невский – агент торгового капитала» и «Я предлагаю Минина расплавить», в 1970-80-е советская власть постоянно показывала себя как продолжение России и попытки восстановления исторической памяти, если они не содержали открытой антисоветчины, не преследовала.

Этим мы были обязаны своеобразным культурным переворотом 1965 года, когда после хрущевских гонений на Церковь, появился манифест писателя Леонова скульптора Коненкова и художника Корина «Берегите святыню нашу». Началось формирование отделений ВООПИК-а - «Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры» (воопиковский значок был и у меня), для потребностей интуристов был создан туристический маршрут «Золотое Кольцо» – внезапно оказалось, что самой ликвидной инвалютой являются не советские плотины, а древнерусские храмы, половина 60-х, 70-е и на остаточном рывке 80-е прочли под знаком почвенничества в литературе и искусстве, на выставки Ильи Глазунова собирались немыслимые толпы людей.

В стране шло русское этническое возрождение, и советская власть ему почти не мешала, лишь ограничивала свободу допустимого – славянофила Аксакова читать можно, славянофила Хомякова только стихи, а вот славянофила Константина Леонтьева уже никак, только в библиотеке. Впрочем, в библиотеку при желании можно было проникнуть. В 1987 году, на заре перестройки, когда строгости отнюдь еще не были ослаблены, я прочел в какой-то журнальной статье эпиграф из «Бесов» Достоевского, без особых трудностей добыл в школьной библиотеке старое издание, по старой орфографии (никогда не вызывавшей у меня трудностей), и даже честно попытался читать…

Не думаю, что фанаты неосоветизма жили в иной стране, чем я. Конечно, у москвича возможностей доступа к русским артефактам было больше, чем у жителей, к примеру, новых промышленных городов, где были только бетонные коробки и ни одного храма, но, все-таки радио, телевидение, кино, книжный и газетно-журнальный фонд у нас были общими и в них русского тоже было более достаточно.

Стерильный «совок», которые придумали для себя сегодня неосоветисты, где только Ленин, комсомолки, БАМ, космонавты и чекисты в нашем детстве, том самом, по которому ностальгирует значительная часть общества, попросту не существовал. Настоящий «Совок» никогда не был «Совком», он был островами «совка», (иногда, впрочем, довольно ядовитыми), окруженными разливанным плесом России, которую он так и не смог перебороть.

Когда сегодня реконструкторы из «СССР-2» пытаются нас поймать на ностальгию по тем временам, то они ошибаются в том, что это ностальгия, якобы, по пионерии и КПСС. Детство моего поколения было теплым и счастливым именно потому, что почти все его мы провели в России, окунаясь в СССР лишь на время пионерских линеек и выпусков программы «Время». Но по этой же причине нам нет смысла в него возвращаться – нам имеет смысл строить еще более лучшую и еще более русскую Россию не позади, а впереди…

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.