Джозеф без Каллиопы. Как Земфира с ножницами и клеем прошлась по Бродскому

Перед нами не положенное на музыку стихотворение Бродского, а именно «песня на стихи» с довольно странной компоновкой: соединены вместе крошечный фрагмент озорного эротического стихотворения «Румянцевой победам» и выдержки из натурфилософских, глубоко пессимистических «Новых стансов к Августе», объединенных временем и местом написания — ссылкой в деревню Норинская. Это как если бы кто-нибудь спел что-то вроде: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный / Я разлюбил веселую любовь / Вознесся выше он главою непокорной / Кто раз любил, тот не полюбит вновь».

Безусловно, такой эксперимент Земфиры значительно отличается от предыдущих попыток представительниц лесборомантического направления нашей эстрады, таких как Светлана Сурганова, присвоить себе Бродского. При всех возможных претензиях сургановская «Неужели не я» — цельное произведение, довольно точно передающее настроение одного из ранних романтических стихотворений поэта.

Произведение Земфиры же может быть интересно, на мой взгляд, прежде всего культурологам. И не столько своим «сложеньем» неслагаемого, сколько вычитанием невычитаемого. Перечень того, что опустила из обоих стихотворений госпожа Рамазанова, многократно превосходит довольно жалкий и безликий список оставшегося. А остался, в сущности, набор общих мест дискурса абстрактно интеллигентской депрессухи (то есть того, что Бродский всю жизнь категорически ненавидел).

«Новые стансы к Августе» — стихотворение, безусловно, депрессивное, проникнутое тоской и ужасом, но ни в коем случае не абстрактное. Это очень конкретные стихи из ссылки, обращенные к оставшейся в Ленинграде Марине Басмановой. Они передают ощущение соприкосновения с заболоченным миром северных лесов, болот, хлябей, которые пытаются загасить в поэте искру его любви к Марине Басмановой: «Стучи и хлюпай, пузырись, шурши. / Я шаг свой не убыстрю. / Известную тебе лишь искру / гаси, туши».

Этой всеудушающей водной стихии противостоит у Бродского античная образность. Его Петербург-Ленинград — это мир античной классики, ясная скульптурная форма, противостоящая утопленности окружающего пространства. Поэт взывает то к Полидевку, то к Эвтерпе, то к Каллиопе — через эти античные формы он удерживается от растворения, и лира его оказывается изогнутой такой подковой, что вот уже за несчастьем чудится счастье.

От всей этой системы образов Земфира не оставила в своей песне ровно ничего. Какие хляби, какая стерня, какой Полидевк — все это слушающим ее песни подросткам под 40 не нужно, как излишний, лишь осложняющий восприятие багаж. В процессе переработки сельская изгнанническая поэзия превращается в городскую, точнее, в спальнорайонную.

Среди этих уничтоженных мелкой шинковкой «Новых стансов к Августе» осколком косточки неизвестного науке животного торчит обломок «Румянцевой победам» — «благословил меня коньяк на риск признаний». Один из тех милых стихов-серенад разным женщинам, в которых у Бродского сочетаются и утилитарная вроде бы задача — обольстить поэзией прекрасную даму, и выражение его глубинной историософии, и чувство Родины. Не знаю почему, но в этих текстах Бродский «подает» себя женщинам в одной укладке с Российской империей. В полной мере это проявилось в «Прощайте, мадемуазель Вероника»: «Любовь — имперское чувство. Ты же / такова, что Россия, к своей удаче, / говорить не может с тобой иначе». Бродский как последний поэт Российской империи или, напротив, первый пророчествующий второй ее волны — это вообще интересная тема, которую мы только начинаем осознавать (и я постарался внести некоторый вклад в ее раскрытие).

«Румянцевой победам» — это тот же мотив, помноженный на горький юмор послания с берегов ссылочной Сухоны на берега Невы. И заголовок, отсылающий к надписи на румянцевском обелиске на Васильевском острове (том самом, на котором в тот момент поэт планировал умирать): «Румянцева победам». Бродский обыгрывает тему действительного или воображаемого треугольника с Басмановой в антураже имперской столицы, где гаубицы морские, колонны, кони: «Вообразив Вас за сестру / (по крайней мере), / целуя Вас, не разберу, / где Вы, где Мэри». От этой своей империи он в момент написания стихов бесконечно далек — «достаточно увяз в болотах местных», и потому шлет героине стихотворения привет через мост, который составляет «пяток пятиконечных звезд» (Кассиопея?), плетущийся ночью через Русь.

Чтобы как-то ослабить навязчивость и напор внезапных эротических признаний, и следует в стихотворении заключительная ссылка на развязавший язык коньяк, видимо, привезенный Евгением Рейном, посетившим поэта в Норинской в сентябре. Представить себе, что этот коньяк на приделанных Земфирой ножках заживет своей жизнью и убежит в «Новые стансы к Августе», было совершенно дико. Однако ж слушают и еще похваливают.

В этом смысле запись Земфиры — настоящий симптом культурного разрыва, если не сказать пропасти, между двумя Бродскими.

С одной стороны, русский поэт Иосиф Бродский, последний в плеяде великой классической традиции, объединившей Золотой и Серебряный века нашей поэзии, — тонкий небанальный философ, мастер поэтического афоризма, любитель античности и заинтересованный наблюдатель империи, защитник ее большого пространства как порождающего поэзию (именно отсюда его знаменитый памфлет «На независимость Украины» — сепаратность и жлобство не могут рождать стихи).

С другой — глобальный Джозеф Бродски, лауреат Нобель Прайс (не хуже Алексиевич), любимец тусовочной молодежи, писавший непонятные и заумные тексты с переносом строки, из которых смутно помнится что-то про «не выходи из комнаты». Этому, второму Бродскому еще и поставили памятник на бульваре с задранным кверху носом, отличающим его от составляющих фон людей без лица.

Первый Бродский худо-бедно отразился в германовском «Довлатове». Нарезку из второго представила публике Земфира. И то, сколь многое пришлось из стихов первого вырезать и переклеить, чтобы получился второй, как бы намекает нам — кто из них настоящий.

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.